Была осень, и дул ветер – упругий, холодный, сырой. И оттого было зябко, неуютно.

Природа будто осознанно противилась тому, что происходило сегодня, с утренней зари, когда на востоке едва заметно полыхнуло розовым светом. В тот же миг сдвоенный выстрел-дуплет разорвал тишину, разметал безмятежье, покой, устроенность в природе. Все это исчезло мигом: в страхе заметались стаи уток, не находя спасения, не осознавая даже, откуда этот гром и кем он наслан…

И Валентин время от времени вскидывал старенькую тулку о двух стволах, целясь в проносящихся мимо уток. Он не особенно тревожился, когда «мазал», и дикие птицы испуганно шарахались от него. Был он человек в летах, за пятьдесят, с философским настроем души, неспешный в мыслях и поступках. Оправдание промахам находилось само собой: ну, промазал, и хорошо, что мимо. Ежели каждый заряд в цель, живого на земле не останется.

Редкие выезды на охоту он считал прекраснейшим отдыхом и, конечно же, никак не сравнимым с пребыванием в санаториях и курортах. Потому уже много лет брал отпуск осенью, в сезон охоты. И если ему предоставлялась возможность до ледостава три-четыре раза побывать на природе, лучшего и не желал.

Он искренне радовался, когда оставался наедине с тем, что его окружало и что мы называем природой – лесом, озером, зарослями камыша, с порывистыми ветрами или степной тишиной. Все это он любил, и его чувство никак не противоречило тому, что он, стреляя в дичь, убивал ее, потому что считал и, видимо, вполне справедливо, что все вокруг принадлежит человеку и разумное использование всего живущего и растущего никак не вредит природе, наоборот, создает необходимое равновесие. И когда друзья-горожане, его сослуживцы, упрекали охотников, в том числе и его, в жестокости, Валентин с присущим ему спокойствием в пику им произносил фразу, которая коробила многих: