Была осень, и дул ветер – упругий, холодный, сырой. И оттого было зябко, неуютно.

Природа будто осознанно противилась тому, что происходило сегодня, с утренней зари, когда на востоке едва заметно полыхнуло розовым светом. В тот же миг сдвоенный выстрел-дуплет разорвал тишину, разметал безмятежье, покой, устроенность в природе. Все это исчезло мигом: в страхе заметались стаи уток, не находя спасения, не осознавая даже, откуда этот гром и кем он наслан…

И Валентин время от времени вскидывал старенькую тулку о двух стволах, целясь в проносящихся мимо уток. Он не особенно тревожился, когда «мазал», и дикие птицы испуганно шарахались от него. Был он человек в летах, за пятьдесят, с философским настроем души, неспешный в мыслях и поступках. Оправдание промахам находилось само собой: ну, промазал, и хорошо, что мимо. Ежели каждый заряд в цель, живого на земле не останется.

Редкие выезды на охоту он считал прекраснейшим отдыхом и, конечно же, никак не сравнимым с пребыванием в санаториях и курортах. Потому уже много лет брал отпуск осенью, в сезон охоты. И если ему предоставлялась возможность до ледостава три-четыре раза побывать на природе, лучшего и не желал.

Он искренне радовался, когда оставался наедине с тем, что его окружало и что мы называем природой – лесом, озером, зарослями камыша, с порывистыми ветрами или степной тишиной. Все это он любил, и его чувство никак не противоречило тому, что он, стреляя в дичь, убивал ее, потому что считал и, видимо, вполне справедливо, что все вокруг принадлежит человеку и разумное использование всего живущего и растущего никак не вредит природе, наоборот, создает необходимое равновесие. И когда друзья-горожане, его сослуживцы, упрекали охотников, в том числе и его, в жестокости, Валентин с присущим ему спокойствием в пику им произносил фразу, которая коробила многих:

– Вот лебедя тоже пора отстреливать. Не утверждаю, что повсюду, но у нас, на севере Каспия, пора. И не возмущайтесь. Вам, дилетантам, только бы охать да ахать: «Красота, редкостная птица…» А она давно уже не редкость. Заполонила взморье тысячными стадами. И птица эта жестокая. Она без всякой причины убивает тех, кто слабее ее, разоряет гнезда… Нет, что ни говорите, а пора выдавать лицензии на отстрел…

Справедливости ради надо отметить, что сам он никогда бы не смог сгубить лебедя. В далеком детстве случился однажды грех, подстрелил из старой берданки лебедицу. Она рухнула в ильмень неподалеку от него с поломанным крылом, но удивительно быстро оправилась и поплыла прочь, красиво, даже будто бы надменно оглядывая незадачливого охотника. И затрубила серебряно и звучно, словно не было этого рокового выстрела, поломанного крыла и падения…

Что-то дрогнуло в душе Валентина, но он, обуреваемый охотничьей страстью, послал вслед птице еще один выстрел, и лебедица вдруг сникла: ее красивая шея обмякла, голова упала на воду, а цельное крыло взметнулось судорожно, задергалось мелко-мелко, и трубный предсмертный стон вырвался из груди птицы – последняя песня, в которой было все: и тоска, и боль, и жалоба, и прощанье… С тех пор всякий раз, вспоминая то давнее, Валентин ощущал щемящее неспокойствие в душе. Он не верил многочисленным и пустым легендам о лебедях, но, выросший в почтительном отношении к этим когда-то действительно редким птицам, не смог бы поднять на них руку.

Когда окончательно развиднелось, приметил Валентин по ту сторону небольшого озерка лебединую семейку – лебедя с лебедицей и пятью птенцами. Именно птенцами (это он рассмотрел в бинокль, который всегда носил с собой), несмотря на позднюю осень, когда лебедята обычно отличаются от белоснежных родителей не размерами, а лишь серым пером. И по тому, как тесная стайка жалась к дальнему камышовому колку и лебедь с лебедицей, оберегая детенышей, ни на миг не оставляли их без присмотра, Валентин почувствовал их беспокойство и даже страх перед ним, человеком, и громом, который он, непонятное для них существо, время от времени насылал в утреннюю тишь. И не то чтоб устыдился себя и своих поступков, нет, думалось лишь, что вот приходится вносить смятение и неустроенность в природу, точнее, в жизнь этой семейки. Но ей ничего не грозит.

И птиц он не тронет, да и не позволит этого никому. Вроде бы успокоение нашло на него после таких мыслей. Но ненадолго. Что-то более отдаленное, не зависящее от него, волновало Валентина. Это чувство, еще не осознанное, но уже овладевающее им, не оставляло его, мешало, как в прежние выезды, отдыхать душой. И прошло немало времени, покуда не настала ясность не оставлявшей его тревоги – тревоги за птенцов: как же они дальше-то? Скоро морозы скуют льдом озерцо – и гибель?

В прошлый выезд, неделю назад тому, видел Валентин на взморье огромные табуны лебедей. Каждый выводок держался особо, не смешиваясь. Такое, правда, виделось только опытному глазу, а на первый взгляд огромная стая на многокилометровой ширине жила как нечто единое. И во всем этом многоголосом шумном скопище не было столь запоздалого выводка, как вот тут, на тесноватом степном озерке.

Валентин знал, что было причиной тому. Возможно, даже разные мотивы, но в любом случае виною случившемуся явился человек: или же весной разорил он кладку, или, что еще дурнее, стрелял в лебедей. И оставшиеся от разбоя лебедь и лебедица соединились в новую семью, что случается очень редко. И, как исход разыгравшейся на озере трагедии, одиноко плавал лебединый выводок, который взрослые птицы не смогут оставить в беде, если даже после ледостава придется им погибнуть на этом пустынном озере.

Так представлялось Валентину их недалекое будущее, но даже он, опытный охотник, не мог знать, что непоправимое случится раньше и совершенно нечаянным способом.

По краям озера стрельчато целили в небо острые, выжаренные первым заморозком листья ежеголовки. Ближе к середке разрастались из года в год одолень-трава и нимфейник. Причем растения эти, не смешиваясь, сами по себе обживали новые пространства, образуя живописные белоснежные и лимонно-желтые колонии водорослей. Озеро имело почти округлую форму, и лишь там, где Валентин облюбовал себе скрадку, оно несколько вытягивалось, переходя в неглубокий проран. Когда-то это было русло реки, потом оно заилилось, омелело, заросло. И теперь лишь угадывалось по буйному разнотравью, камышовым колкам да по цепочке крошечных омутков, обрамленных водоростью. Никакого движения воды в дремлющем парусле не было, но в весеннее всеобщее водобуйство старица взбухала, наполняла до краев озеро. А в летнюю межень и даже осенью малые омутки, в которых водились мелкие окуньки, красноперки да щурята, словно бусы, нанизанные на нить, соединяли озеро с соседним, где тоже изредка всплескивались выстрелы. И, судя по тому, что одни были сухи и коротки, а другие раскатисто-басовиты, Валентин сразу смекнул, что там, за бугром, куда вела старица, обосновались двое охотников.

Неподалеку от того же староречья, примерно в полуверсте от скрадка Валентина, на сухом взлобке оранжево выставилась палатка, возле нее голубел основательно потрепанный «уазик». Над ними, схоронив палатку от старицы, кособоко возвышалась обезображенная летами и степными пожарами одинокая ветла, неестественно, словно в болести, заломив ветви.

Едва развиднелось, Валентин приметил краешком глаза, как из палатки вышел Юрий, его напарник, в таких же летах, чуть, может, постарше, с удилищами на плече, и сошел к старице, к одному из омутов. Юрий охоту с ружьем не признавал, но радовался, когда Валентин брал его с собой. Был он человеком деликатнейшим, ни поступком ни словом не досаждал охотникам, всякий раз отыскивал рыбистую речушку или озерко и целыми днями пропадал там.

Валентин представил травистый бережок, многоколенчатые бамбуковые удилища, красно-белые поплавки на зеркальной воде и Юрия, совершенно забывшего о них, склонившегося над омутком в мыслях о чем-то постороннем…

И еще Валентин представил себе шофера Сашку, шумного в многословии и шустрого в действиях парня. Тот, конечно же, сейчас дрыхнет в палатке, подтянув колени к подбородку. Ему не до охоты и не до рыбалки. Удочками он займется потом, когда его разбудит вызревшее солнце и вернувшийся с утрянки охотник.

Когда Валентин достиг палатки, со стороны старицы поднялся на взгорок и Юрий. Он ворчал еле слышно. И, хотя слов было не разобрать, Валентин наверное знал – воркотня по поводу рыбалки. Это уже вошло в привычку. И неважно, ловится рыба или нет, крупная или мелюзга. Повод завсегда найдется: то червь шустрый и не желает на крючок насаживаться, то окуни слишком прожорливы и глубоко заглатывают наживку. А то и совсем непорядок – щурята будто ножницами отсекают самодельные блесенки, в которые было вложено столько изобретательности и труда.

Пока просыпался Саша, а Валентин для сохранности потрошил дичь, окончательно выяснилась причина недовольства Юрия.

– Шантрапа, а не окуни,– успокаиваясь, внятно говорил он.– Сорок шесть штук в одной спичечной коробке уместились…

– И еще с десяток войдет,– выпячиваясь из палатки, поддакнул Сашка.

Юрий довольно ухмыльнулся.

– А самое паршивое, старики, в том, что блесну финскую проворонил,– сказал он.– Помнишь, которая бабочкой, крыльями эдак работает…

– Работала,– уточнил Сашка.

Когда окончательно выяснились размеры трофеев и потерь и Валентин понял, что рыболов сегодня не кормилец, предложил:

– Сейчас, мужики, вскипятим чаек, а на обед сварим пару уток.

– Принимается,– шумно радовался Сашка.– А улов, Юрий Василич, пустим на сушку.

– Ладно тебе, юморист тоже отыскался. Сбегай-ка за водой, а я костерок запалю. Рабочий класс,– он кивнул на Валентина,– пусть отдохнет малость. Кормильца надо уважать.

В этот день ничего примечательного больше не произошло. Сашка после обеда полез под капот посмотреть, отчего масло подтекает,– его не вдохновил утренний улов Юрия. И сам неудачник-рыболов больше не ходил к омуту, отдыхал в палатке. А Валентин снарядился на вечерянку.

Лету доброго не было. Редкие стайки шли на недосягаемой для дробовика высоте. Поэтому пребывал охотник в бездеятельности долгое время, пока не понял, что пустынность на озере не только оттого, что не в чего стрелять, а и оттого, что исчезла лебединая стайка. И как только он вспомнил о выводке и заметил его отсутствие, затревожился, потому как знал: по берегам озерка совсем не было камышовых дворов или хотя бы невеликих проранов, где птицы могли бы схорониться от людского глаза. Выходило, что пока он отсутствовал, стайка подалась по омуткам в соседнее озеро. Видимо, там просторнее и менее опасно. К таким мыслям подошел Валентин в своих рассуждениях, после чего нашло на него успокоение.

Вечером, после чая, когда ярко вызвездилось небо, сидя у нежаркого костерка, Валентин рассказал о лебедином выводке, так неожиданно исчезнувшем.

– Смышленая птица,– успокоил его Юрий,– Я вот вычитал как-то, уж не помню у кого, достаточно любопытный случай. Раненый лебедь, спасаясь от преследователей, бросился к пруду, где плавали прирученные его сородичи. И смешался в стайке. До глубокой осени жил в пруду, держался одиноко и гордо. Но едва появлялись люди, терялся в стае.

– А правду говорят,– полюбопытствовал Сашка, что лебедь, если лебедицу убьют, разбивается? А потому, будто, грех стрелять их…

– Запоносило… – снисходительно усмехнулся Юрий.– Архиреи, небось, жрали лебедей, и ничего. А царские пиры разве обходились без них? Вереницами подавали на стол целиком зажаренных лебедей. Не боялись греха. А член ВЛКСМ Александр Ведищев засомневался.

– Ко-ошма-ар! – выкрикул Сашка свое любимое словечко.

Молчавший доселе Валентин заговорил рассудительно:

– Красивый и пустой вздор. В жизни все довольно-таки странно. И ворона, и лебедь одинаково зорят гнезда более слабых птиц. Но ворона приносит, кроме вреда, огромную пользу как санитар. И ее же люди преследуют, уничтожают. А лебедя за одну лишь красоту боготворят, в Красную книгу заносят.

– А почему Красной называется? – встрял Сашка.

– От стыда, старик,– отозвался Юрий,–За тебя, за меня, за Валентина вот…

– Я тут при чем,– возразил Сашка.– Ничего я плохого не сделал.

– Не расстраивайся, у тебя все впереди. Ты вот что, старик: завтра накачай свой тюфяк да подальше от берега забрось снасти.

– Вот даете… Какой же это тюфяк? Лодка надувная.

– Ладно, будь по-твоему. Но испробуй.

– А давайте-ка, мужики, я вам звезды покажу,– неожиданно предложил Валентин. Астрономия была его страстью, в ней он был сущий профессор.

– Я в прошлый раз досыта насмотрелся,– отказался Юрий и откинулся на полушубок, брошенный поверх пожухлой травы. А Валентин подал бинокль Сашке и начал объяснять, где какие созвездия. Но тог, кажется, не слушал, его поразило то, что открылось через окуляры.

– Сколько тут их! Ко-ошма-ар…

– Ты вот сюда посмотри,– напутствовал Валентин,– на Стожары. А вот тут выше – Лира. Теперь чуть выше и правее. Видишь, светится пятно размытое. Это туманность Андромеды.

Но туманность на Сашку никакого впечатления не произвела. Он продолжал удивляться обилию звезд и яркости неба…

– У меня, старики, такое ощущение,– тихо заговорил Юрий,– что после смерти человек обитает средь звезд.

– Пустое,– возразил Валентин.

– Понимаю, что пустое. Но, когда гляжу на Млечный путь, рождается вот такое… Так что ты, Валь, когда меня не будет, посматривай на звезды. А вдруг…– Он недоговорил. Со стороны соседнего озера ударил выстрел, потом другой.– Ни себе покоя, ни птице. На природу вышли отдохнуть, называется.– Юрий зло сплюнул и полез в палатку.

И снова была зорька – тихая, без единого ветерка. Зарозовело на востоке небо, подожгло огнем воду, камыши, водоросли. Немного спустя розовость эта сошла – приближалось утро. Такими рассветами только любоваться, потому как ничто – ни холод, ни ветер – птицу не тревожит, кормится она на недоступных для охотника приморских отмелях. И та, что за неделю обвыкла и прикормилась на малых степных озерках, откочевала после вчерашней ружейной канонады. Уже совсем наступило утро, уже и Юрий с Сашкой вышли на рыбалку, а Валентину так и не пришлось ни разу выстрелить – лишь однажды невеликая стайка чирков недосягаемо просвистела стороной. И в соседнем озерке только раз отдуплетили, видать, там тоже бездетно.

Так прошел час, а может, чуть больше. И тут услышал Валентин Сашкин вскрик, ему что-то отвечал Юрий – слов не понять, но по голосам угадывалось: что-то там приключилось. То ли большую рыбину выудили, то ли Сашка свалился с надувной лодки. Валентин поежился, представив парня, барахтающегося в холодной воде, но потом подумал, что, возможно, там ничего особенного не произошло, и усмехнулся своей фантазии.

Посидев в скрадке еще некоторое время, охотник подумал, что пустое это занятие надо кончать и лучше рядом с товарищами посидеть с удочками. И уже хотел выйти на открытое, как приметил: мимо него со стороны старицы плыл серый лебеденок. В его движениях было так много настороженности, даже страха, что Валентину в тревоге подумалось: с остальными птицами что-то стряслось. Еще не веря в это, ощупывал биноклем ближайший к нему омут и заросли, но там было пусто, и догадка его переходила в уверенность.

Меж тем птенец проплыл мимо и удалился в противоположный конец озерка, где еще вчера обитала вся стайка. И тогда Валентин покинул скрадку.

…Юрий разводил огонь под котелком. На бечевке, натянутой между палаткой и машиной, сушилась Сашина одежда.

– Купальный сезон затянулся? – усмехнулся Валентин.

– Тюфяк – он и есть тюфяк, на нем разве усидишь,– отозвался Юрий.– Но не в этом дело. Посмотри-ка, что он натворил. Ты с ружьем и без трофеев, а он «гуся» добыл. И ему неважно, что грача за ворону принял. Охотничек…

У палатки на траве лежал убитый птенец лебедя – без пера, в нежном сером пуху, с культями вместо крыльев и несуразно длинной шеей. На клюве птицы запеклась кровь.

– Охранная книга от стыда еще больше покраснеет,– зло сказал Юрий.

– Да разве я знал,– подал голос Сашка из палатки.– Ко-ошма-ар какой-то! Я думал, гуси.

А случилось вот что. Юрий расположился на берегу, а Сашка на надувной лодке почти посередке омута зацепился за камышовый колок. Клев был неважный. Сидели рыбаки безмолвно, потому как Юрий терпеть не мог разговоров на ловле. И вдруг Сашка увидел, как из-за колка – совсем рядом, хоть рукой дотянись – выплыли две птицы. Он подумал, что это гуси, схватил весло и метнул в птиц. Лодка покачнулась, рыбачок потерял равновесие и свалился в воду.

– Ты что, зачеты, что ли, по плаванию сдаешь?– осерчал Юрий. Но гнев враз сменился удивлением: он увидел, как от лодки метнулся в заросли лебеденок, а второй, уронив голову на воду, судорожно бился около пловца.

Выслушав рассказ, Валентин заглянул в палатку. Из спального мешка торчала Сашкина голова.

– По новой, что ли, дрыхнуть собрался?

– Мокрая одежда-то. Вот подсохнет…

– Ох ты, батюшки! Она двое суток провисит эдак. Не лето.– Валентин вытянул из палатки рюкзак, достал смену белья, брюки и тужурку.– Одевайся. Охота кончилась. Домой двинем.

И, пока Юрий кипятил и заваривал чай, Валентин стянул с себя резиновый костюм, вывернул его для просушки, упаковывал ружье и охотничью амуничку. И все это время мыслями был на озере, не переставал гадать, что же могло произойти и почему на озеро вернулся лишь один птенец. Со вторым все ясно: его Сашка по глупости порешил, а где же остальные? И где взрослые лебеди? Если они на соседнем озере, то почему вернулись эти птенцы?

После чая, когда сложили все вещи, Валентин предложил:

– Завернем по пути на соседний ильмень.

Никто ничего не спросил, потому как догадывались, чем озабочен Валентин.

…Озеро открывалось медленно, по мере того, как , дорога по склону вползала на взгорок. И когда они оказались на маковке бугра, Сашка притормозил.

Валентин шарил биноклем по береговым камышовым закоулинам и обнаружил удивительное сходство с тем озерком, где он охотился: те же камышовые колки, те же заросли кувшинки и нимфейника, так же старица уходила цепочкой омутков к дальнему, третьему озеру.

– Ты думаешь, только среди нас герои? – сказал Юрий,– Наш браконьер хоть без оружия. А эти при двух орудиях.

Не хотелось верить Валентину, но выходило, что Юрий прав.

– Давай-ка пройдем бережком.

Без дороги, по старым арбузным чекам и водотокам вышли к озеру и тут приметили на умирающей траве следы машинных колес. По ним свернули к берегу и вскоре обнаружили приметы оставленного людьми становища: следы палатки, пепелище костра, две пустые бутылки из-под водки, пустую консервную банку, обрывки газет, целлофановые мешочки… Но Валентину нужны были иные улики, и он бродил чуть в отдалении, заглядывая в камышовые и чаканные кулиги, под кусты краснотала, в бурьян, но ничего не находил и оставался в растерянности, не зная: то ли радоваться, что зло не сотворено, то ли огорчаться, что не открыл следов этого зла, которое, скорее всего, все же содеяно.

Весь обратный путь, в глубоком расстройстве, зримо вспоминая одинокого в страхе птенца на холодной пустынной воде, он почти не разговаривал с товарищами, размышлял о случившемся. И все чаще останавливался на мысли, что зло все-таки сотворено и никого уже нельзя ни уличить, ни наказать.