«Я заметила дверь под лестницей. Стала спускаться и очутилась в очень низком и узком коридорчике. Там было темно. Где-то впереди виднелся сват. Я пошла вперед... Среди гробов сидела монахиня. Увидав маня, она стала что-то быстро говорить. Я разобрала лишь слова: «Се жених грядёт в полунощи, и блажен раб, его же обрящет бдяще...»

Затем она вдруг разразилась рыданиями. Стала кричать: «Солнца хочу, света, отдайте мне сердце!» Я испугалась и убежала. Очутившись во двора монастыря, я долго не могла прийти в себя. Мимо шал монах. Я спросила: «Кто в этих стенах?» Он ответил: «Здесь замурована невеста Христова Евлампия, она свою молодость и красоту отдала Христу и будет в раю с ним», подумала: как же так — заживо, добровольно похоронить себя?! Видимо, а жизни этой девушки произошла трагедия; судя по ее словам, она не в своем ума. И это называется святостью!.. Я решила, что сбегу от мамы, если она поведёт меня в монастырь…»

Как странно звучит сейчас: «блажен раб», «невеста Христова», «монастырь»... И уж вовсе жутко становится, когда узнаешь, что эта история произошла не так давно, а главному действующему лицу — Зиновии, в миру Жанне — чуть больше двадцати лет.

У нее выло страшное детство. Мать Антонина Григорьевна, душевнобольном человек, бросила двухнедельную Жанну на попечение бабушки и скрылась. Вернулась она, когда девочке исполнилось пять лет. Пожила в семье всего два дня, а потом увезла девочку на станцию, посадила а поезд и...

«Как мы уезжали, я не помню. Очнулась я уже в поезде. Мама ударила меня за то, что я рвалась от неё и звала бабушку. Я была ошеломлена и за всю остальную дорогу не произнесла ни слова и не принимала от неё ничего...»

Приехали в Астрахань. Поселились у младшей сестры матери. Антонина Григорьевна то исчезала куда-то, то возвращалась. С девочкой обращалась совсем не по-матерински, за малейшую провинность набивала. Если б не тетушка, Жанна вряд ли пошла бы в школу... По ночам девочка часто просыпалась от какого-то странного шепота, открывала глаза и видела: мать стоит на коленях с большой книгой в рунах. Тогда Жанна ещё не понимала, что произошло... Психическое расстройство толкнуло молодую женщину в религиозную трясину.

Жанна помнит: как-то утром, а воскресенье, мама подняла ее очень рано, одела в нарядное платье и повела куда-то. Пришли в церковь. Отстояли службу. Потом и ним подошел священник, погладил Жанну по голом, сказал: «Это воск, из которого можно все слепить, но взгляд у нее слишком смелый и недоверчивый, ребенок же должен быть кротким и смиренным».

И они принялись «лепить». «Лепили» в основном руками Антонины Григорьевны. А та усердствовала, как исступленная фанатичка. Не очень, видно, полагаясь на силу «слова божьего», мать не скупилась на побои. Била за плохое знание молитв, била за улыбку, била за воспоминание о бабушке. Превратила дочь в затворницу. На улицу без дела выходить нельзя; подруг иметь нельзя; в кино ни коем случае; светские книги — ни под каким видом.

Тетя Евгения пыталась вмешаться, увещевала сестру, ссорилась с ней. Та не образумилась. Просто собрала вещи, подхватила Жанну и ушла на другую квартиру. Воспитание ребёнка «для бога и церкви» продолжалось всё в том же духе. А когда архиерей определил Антонину Григорьевну в церковь секретарём и казначеем, её усердие еще более возросло. Священник И. Н. Кубик, ставший впоследствии активным атеистом, рассказывает:

— Жанну Тарасевич я увидел впервые в Покровском соборе. Её мать почти каждый день выстаивала долгие церковные службы, била поклоны, целовала руин священникам. Часто она приводила с собой дочь. Худенькая, бледная, изможденная девочка боялась матери и исполняла все её приказания: усердно молилась, прикладывалась к иконам. Улыбалась она редко, а если улыбалась, то как-то печально, робко. Видно было, что её держали в страхе и жилось ей нелегко…

«Нелегко» — не то слово! Жизнь превратилась в пытку. Хотелось учиться, а времени почти не оставалось: утренние и вечерние молитвы, спевки в церковном хора, чтение библии, «жития святых». По вечерам — когда так хотелось спать! — мать заставляла часами простаивать на коленях. Нередко отрывала девочку от школы, таскала по «святым местам», изнуряла обетами. Откроем вше раз записки Жанны:

«Голодать приходилось слишком часто, посты продолжились по 40 дней три раза в год и, помимо этого, два раза по две недели. В это время разрешалось только есть картошку, хлеб, чай… Был великий пост. Однажды я пришла домой и упала у двери. Наша хозяйка подняла меня и заставила сесть, покушать. Я села, но вошла мама и стада меня отчитывать за то, что я осквернила такой великий день... После побоев она отослала меня на чердак. Здесь я должна была просидеть три дня... Мне было холодно, жутко, особенно когда стемнело. Я пристроилась, чтоб заснуть, но заснуть не удавалось, не могла побороть страх.

На следующий день мама принесла хлеба и воды и, ни слова не сказав, ушла. Я заплакала от голода и обиды…»

Жанна росла, рос и её протест. Однажды во время очередного внушения она не выдержала и крикнула матери:

— Я и так живу, как в тюрьме! Другие девочки ходят в кино, читают книги, а я сижу в четырех стенах с библией... Я хочу жить, как все... Надо мною смеются в школе. Я не буду больше носить крест…

…Мать била её до тех пор, пока не упала сама. Девочка потеряла сознание. Пришлось вызвать «неотложку». Бунт стоил дорого — три месяца а больница, потом несколько недель дома...

При встрече с архиереем Сергием Жанна поведала о кошмаре, который ее окружает. Исповедь не тронула святого отца, в ответ он изрек:

— Соблазны мира сего — от дьявола. Дьявол искушает тебя. Христос всесилен: он одолел дьявола. Ты же не можешь, это за тебя делает мама.

И все.

...Жанне позволили поступить в музыкальное училище. Не потому, что пеклись о ее образовании. Просто рассчитывали приобрести молодого регента церковного хора. Между тем борьба с «дьяволом-искусителем» продолжалась. За год учебы Жанна не посетила ни одного вечера, ни одного концерта.

Вскоре у её опекунов появился новый план: выдать девушку замуж. Жениха, разумеется, выбрали сами. Божий человек Алексий, а точнее, слушатель духовной академии Алексей Ширинкин, оказался человеком скучным, недалеким, но вовсе не чуждым суетных мирских забот. В присутствии невесты он завёл с будущей тощей сугубо земной разговор о приданом. Жанна поразилась его меркантильности.

— Ты еще дитя, многого не понимаешь,— одернул ее «божий человек», — за тебя всё решает мама и вышестоящие по велению господа.

Девушка поняла, что «вышестоящие» наверняка искалечат ей жизнь, если она не восстанет, если останется кроткой и смиренной. И она восстала. Разразился скандал. Жених уехал. Свадьбу отложили до пасхи. Мать, монашка Елена, монах Артемий повели с Жанной нескончаемые «душеспасительные» беседы. Они кончились тем, что девушка снова очутилась в больнице.

Врачи лечили Жанну не только от физического, но и от духовного недуга. У девушки появились новые друзья, она стала читать книги, газеты, слушать радио. Начиналось исцеление. Однако церковники не отступили. Поскольку больница оказалась не совсем подходящим местом для ведения «душеспасительных» бесед, «люди божьи» принялись донимать Жанну письмами. Они писали, что скорбят о случившемся, но тут же «утешали»: «Видно, так богу нужно. Кого он любит, того и наказует».

Такая любовь давно опостылела Жанне. И тут еще грубо, бесцеремонно ей навязывали любовь земную. Даже в больницу «радетели» не постеснялись прислать письмо, которое девушке предлагалось переписать и отправить «жениху»:

«Здравствуй, Алик или Алеша (по побуждению сердца твоего), самый милый, самый верный и хороший! Друг и брат, молю, прости мне мое заблуждение и неисповедимо тяжкий грех, не отвергай любви моей во Христе... Не отринь молений моих, прости мне, друг и брат. Что творится, что творю, не найти слов оправдания перед небом. Не умаляю я вины своей. Уста немеют, кровь стынет в жилах. Не скажи погибающему: пусть погибнет, а спасающемуся: пусть спасется. Подскажи мне, мудрый мальчик (несмотря ни на что), с чего начать мне, что делать. Скажи мне, друг мой, что бы сделал ты, будучи на моем месте, в моем теперешнем положении. Даруй мне всепрощение, Аленька милый, не презирай меня!.. О, как непривычно одной в такой трудный час оказаться! Хотя тебе и тяжело, милый мальчик, друг мой и брат, но ответь мне. Ты во всем прав, славный Аленька, но слишком поздно я поняла. Я не смогу искупить своей вины пред вами всеми... Светлые мгновения и радости жизни покинули меня навсегда. Даруй же мне всепрощение и не оставляй в молитвах! С совершеннейшим уважением и любовью во Христе недостойнейшая Зиновия».

Сочинили святоши и другое письмо, еще более унизительное, которое Жанна должна была послать матери Алексея Ширинкина. Оно заканчивалось так: «С небезнадежным упованием на милости божий и ваше снисхождение остаюсь убогая, недостойнейшая, многогрешная Зиновия».

Письмо из больницы ушло. Только не от «убогой», «недостойнейшей», «многогрешной» Зиновии, а от исцеляющейся Жанны. И не великовозрастному «мудрому мальчику», а в газету «Комсомолец Каспия».

«Моя жизнь,— писала Жанна,— до последнего времени прошла под крышей церкви. Туда ввела меня мать несмышленым ребенком, и вскоре благодаря влиянию бывшего астраханского епископа Сергия, чтению библии, проповедям священников я стала очень набожной. Единственно, что я видела в жизни,— это церковь, архиерейский дом, в котором довольно часто бывала, книги о жизни святых, посты и молитвы. Сейчас я стала совершенно другим человеком. Мне хочется начать новую, светлую жизнь, зачеркнуть асе мое прошлое. Но и теперь мне мешают церковники. Они решили оторвать меня от училища и насильно выдать замуж за религиозного фанатика, слушателя духовной академии Алексея Ширинкина, сбитого с толку церковниками и страшно опустошенного, ограниченного человека.

Прошу считать это письмо моим отречением от религии и ответом на все посягательства на мою честь и достоинство со стороны архиепископа Павла, его окружения, со стороны «жениха» Алексея Ширинкина.

Жанна Тарасевич, учащаяся второго курса Астраханского музыкального училища».

Письмо опубликовали. А вскоре нашлись родственники в Белоруссии, которые звали ее к себе. И вот ранним утром девушку провожали на аэродром, провожали всей больницей.

Жанна погостила у тетушки, у отца. Отдохнула — и за учебу. Ее зачислили на второй курс Молодечненского музыкального училища, взяли на государственное обеспечение. Пришла жизнь, о которой она так мечтала, которую выстрадала горькими, недетскими муками. Жанна чувствовала себя окрыленной, свободной. Мир не переставал удивлять ее своей щедростью и красотой.

Все устроилось как нельзя лучше. Но мы не можем поставить точку на этой истории. Не можем потому, что чересчур усердные слуги боговы на земле и поныне не оставляют Жанну Тарасевич в покое. Некто Кубаевский — бывший дьячок и регент Астраханского собора, обосновавшийся неподалеку от Молодечно, в Сморгони, - взял было на себя миссию посредника между Жанной и церковниками: передал девушке, что в Астрахани все еще надеются на ее возвращение в «лоно святой церкви». А вскоре Кубаевский вручил ей письмо, подписанное неким отцом Антонием. В письме полторы страницы, и что ни строчка, то демагогия, лицемерие, стремление опорочить людей, которые помогли Жанне вырваться на свет.

«Я понимаю,— спешит уведомить ее отец Антоний,— что жить с мамой было тяжело и поэтому вы решили уехать, но отречься от господа — этого я не понимаю. И стоит вам пожелать, все протянут вам руку помощи. Ведь в свете люди без души... вокруг тебя никого, кто бы мог облегчить муки сердца, протянул бы спасительную руку... Еще не поздно, воззри к небесам. Господь всемилостив и все прощает. Молись, проси, и он простит. Примет в объятия отче. Еще много церквей и монастырей. Ты можешь искупить свою вину, посвятишь судьбу свою (тебе суждено это от рождения) богу...»

Ох, уж эти объятия! Жанна с таким трудом вырвалась, а отец Антоний снова зовет ее туда да еще требует, чтоб она искупила свою вину. А в чем ее вина? Не пожелала замуровать себя в монастыре, подобно умалишенной Евлампии? Отказалась терпеть унижения и страдания во имя призрачного, вечного блаженства на том свете? Не пошла за «божьего человека» Ширинкина? Может, вина ее в том, что захотела быть Человеком? А что касается людей в «свете», на которых клевещет отец Антонин, то... впрочем, предоставим слово самой Жанне. «Эти люди, — вспоминает она в своих записках о главном враче больницы Нине Васильевне Шубиной, о враче Галине Максимовне Васильевой, общественнике-атеисте Михаиле Васильевиче Логинове,— доказали мне, что хороших людей гораздо больше, чем плохих. У них отзывчивые, добрые сердца. Я их никогда не забуду! Как мне хочется, чтобы о них узнали все! Узнали имена людей, повернувших меня лицом к солнцу и счастью».

А вот и о жителях Молодечно.

«Здесь меня встретили хорошие, гуманные люди, которые беспокоятся о моей судьбе, помогают во всем, что в их силах. Им я очень благодарна. А ведь мне все время твердили, что люди злы, жестоки, беспокоятся только о себе. А вышло совсем наоборот. Занимаюсь я по специальности у замечательного педагога и чудного человека Эдуарда Никодимовича Лядоховича... Если бы все были такими, то легко бы жилось на свете».

Жанна может сказать много хорошего и о своих подругах из Астраханского музыкального училища, из Молодечно...

Нет, отец Антоний, она не вернется в лоно «святой церкви». Не стоит вам зря утруждать и себя и Кубаевского. Ее новые, настоящие друзья сумеют оградить девушку от притязаний лицемерных и бездушных «душеспасителей».

Отец Антоний пытается спекулировать на чувстве Жанны н матери («...Самое страшное для нее — потерять тебя...», «Она очень больна...»). Да, Жанна, несмотря ни на что, любит мать. И изломанная жизнь Антонины Григорьевны — незаживающая рана в сердце дочери. Но тем не менее, когда мать приехала в Молодечно и пыталась уговорить Жанну вернуться к ней в Астрахань, Жанна наотрез отказалась. Она осталась в этой жизни.

...Мы бродили по парку. У Жанны было солнечное настроение. Она рассказывала о недавней поездке в Ленинград, об интересном вечере в училище («Пела в квартете! Успех!»). Говорила о мечтах.

Человеческие мечты!.. Как хорошо, когда узнаешь, что они сбываются. Жанна Тарасевич успешно окончила музыкальное училище и поступила на дирижерское отделение Белорусской государственной консерватории.