Барбара Грин "Велимир Хлебников: застенчивый пророк" (продолжение)
Младший брат Виктора, Шура, докладывал отцу из Москвы: похоже, Витю обманывают тут все, кому не лень. Он такой непрактичный... Его книга имела успех, а он не получил ни копейки! Эти окружающие его прохвосты, эти братья Бурлюки – они превозносят его, называют Освободителем Стиха, Королем Поэтов, Маяковский вообще говорит, что вся поэзия началась с Хлебникова, – и что же? Витя ютится в крохотной маленькой комнатке, питается чем попало, спит на кровати без простыни, вместо подушки – наволочка, набитая стихами. Конечно, ему это все равно, он вообще равнодушен к комфорту – но все же, все же! Как так выходит, что «гений современности» не имеет средств, даже чтобы просто поесть? В то же время его книгу собираются переиздавать, про него рассказывают на публичных лекциях, о нем пишут, его творчество обсуждают... Его коллеги-футуристы чувствуют себя куда лучше! Особенно Маяковский...

Знаменитая «башня из слоновой кости» на Таврической улице и вправду оказалась башней – точнее, башенкой-мансардой, разделенной на комнаты и комнатки, где в любое время дня и ночи кто-нибудь обитал – писал стихи, спорил о поэзии или просто выпивал

Когда Хлебникова призвали в армию, он чуть не сошел с ума: в казармах Велимир задыхался. (1916 г.)
Бродя по тихому, разморенному солнцем Ирану, Хлебников с улыбкой вспоминал далекие Москву и Питер и свои первые поэтические успехи. Совсем недавно, когда он прибыл в Баку, у него был отличный повод вспомнить все это – в Баку, как оказалось, уже обосновались старые его приятели, в том числе и Крученых, а главное – Вячеслав Иванов. Тот самый маг и волшебник, властитель поэтического Петербурга, хозяин знаменитой «башни из слоновой кости», куда когда-то, в 1909-м, трясясь от волнения, карабкался юный Хлебников. В Баку Иванов преподавал классическую филологию, открыл поэтическую студию «Чаша»; его очень занимали начинающие поэты – а когда-то он гипнотизировал лучших стихотворцев России. Все стекались к нему на поклон.
Знаменитая «башня из слоновой кости» и вправду оказалась башней – точнее, башенкой-мансардой на Таврической улице. Она была косоугольная, неправильной формы, разделенная на комнаты и комнатки, где в любое время дня и ночи кто-нибудь обитал – писал стихи, спорил о поэзии или просто выпивал. Хозяин выходил к гостям часам к трем дня. Пил чай, лежа на низком диване, работал над рукописями. Позже принимал ванну, к половине седьмого приказывал подавать обед – и начинался долгий, запойный разговор о мистике, эллинизме, дионисизме, Пушкине, восточных культах и особенностях персидской поэзии. Читал стихи Блок, его сменял Гумилев, мягко стелил свои строчки Максимилиан Волошин. Завершалось все под утро, а потом все начиналось по новой. Такой ритм был по силам не каждому: Андрей Белый выдержал недель пять, его приятель, символист Метнер, продержался три дня (над ним в башне потешались: слабоват оказался «русский Мефистофель»)... Иванов же жил так годами: вечно нарумяненный, свежий, словно роза. Мережковские звали башню «становищем» – и Иванов был в этом стане полноправным ханом: закутавшись в халат, он обходил свои владения, объявляя, что сегодня в провозглашенной им «Академии стиха» прочтут доклад о гимнах и лекцию о метафоре и символах, а Николай Гумилев, прибывший из Африки, представит свои новые стихи.
продолжение следует...